Папаха

В тёплый июльский вечер мы с отцом сидели за двором на скамеечке. Так же, как и мы, на скамеечках, у своих заборов, расположились другие жители хутора. Кто просто так, а кто встречал стадо. Солнце клонилось к закату. По улице медленно шли к своим дворам коровы, шумно дышали, иногда протяжным мыком отзывались на зов своих хозяев. В воздухе пахло парным молоком, свежей степной травой, а также всем, чем может пахнуть деревенский июльский вечер, мирный и спокойный.

Вдруг из своей калитки выскочил на велосипеде и прошмыгнул перед самой мордой у коровы, которая шла впереди всех, Вовка Прудник – мальчишка лет двенадцати. Корова Жданка тёти Ксении Щебаковой была строгого нрава, но от неожиданности она сначала встала, как вкопанная, а потом свернула на центр улицы и продолжила путь.

Вовка тем временем не успокоился. Он проделал свой трюк перед мордой коровы ещё и ещё раз. Жданка завертела головой, стараясь поддеть незадачливого велосипедиста.

— Что ж ты делаешь, антихрист! — закричала от своей калитки тётя Ксения, — чи на коровьих рогах захотел побывать?!. Я вот отцу скажу, он тебе ремня врежет, — привела она угрожающий довод, и Вовка немедленно исчез с улицы.

— Ты смотри, — сказал я отцу, — никакого страха у пацана. Корова ж, если подденет рогом, мало не покажется… А он вишь…

— Ох, а мы, когда такими были, чего‑нибудь боялись?.. Да ничего!.. – хлопнув в несколько раз сложенной газетой по колену, махнул рукой отец.

Я и сам вспомнил вдруг, как, пася совхозных тёлок, разгонял в галоп лошадь на только что убранном поле и на полном скаку прыгал с неё в копну соломы, оставленной от комбайна. То же проделывали и мои дружки. И никто ж из нас не думал и не боялся, что может просто не рассчитать и сигануть мимо копны. А были мы тогда ничуть не старше этого хулиганистого Вовки Прудника. 

— Недаром, — продолжал своё отец, — на таких пацанах всякие революции держались. Ну пусть постарше они были – лет по четырнадцать-пятнадцать… Помнишь рассказ про Гавроша?.. Он ведь, когда патроны под обстрелом для повстанцев собирал, и в ум не брал, что его убьют. Такими ж были и комсомольцы наши после Октябрьской революции, и хунвейбины в Китае, да и Гитлер в конце войны малолеток на смерть посылал. Это ж самый возраст такой: отваги через край, за душой ещё ничего нет, а смерть… В таком возрасте пацан думает, что умереть может кто угодно, только не он… Себя он бессмертным считает… Знай только направляй таких куда тебе надо.

— А что, ты тут, наверное, прав… — согласно кивнул я.

— Чё ж не прав… Я в войну, может, чуть постарше был. Помню, как немецкие лётчики наших, попавших в окружение военных, бомбили рядом с Галушками. Они бомбили, а мы с Петькой Чудным, дружок у меня был с такой фамилией, бегали смотреть, куда бомбы упадут. Что, ото у нас ума много было?.. Возраст такой.

Военные наши отступали. Все яры и балки за хутором пешими людьми забиты были. Кто в форме, кто без формы. К Дону спешили. А он, гад, как налетит, и давай бомбы скидывать. Правда, падали они далеко от людей. Может никто и не погиб бы, да несколько человек оторвались от общего потока, кинулись бежать в сторону, там‑то их бомба и накрыла. После говорили, шесть человек в клочки разнесло. Так этого мало. Ещё лётчики из пулемётов по людям стреляли…
Вот… А мы с Петькой, как зайцы на дорогу, что на Белый Колодезь вела, выскочили и бегаем по ней. Фриц на самолёте опускается низко-низко. Видно его нам: из кабины самолёта на нас смотрит, в очках в шлеме, ещё и рукой помашет, мол, привет, Иван, а потом как даст впереди нас очередь… А пулемёт‑то крупнокалиберный… На дороге прямо такие фонтанчики из земли, — пуф-пуф-пуф! – а мы упадём, головы руками прикроем, а на фонтанчики эти всё равно смотрим – интересно ж…

Не помню, у меня на голове было что надето, или нет, а вот у Петьки, точно помню – папаха каракулевая. То ли отцова она у него была, то ли дедова, не знаю. Но замызганная изрядно. Петька в ней и зимой, и летом бегал. И в тот день он в ней был. Лётчик, фриц этот, тогда три или четыре раза над нами пролетал, и всё время очереди из пулемёта своего пускал… Да всё к нам ближе и ближе. Последнюю совсем близко дал. У меня фонтанчики прямо перед глазами запрыгали. Улетел самолёт, мы поднялись, смотрю, а Петька папаху свою в руках держит и хохочет, прямо заливается:
— Гляди, Вань, папаху пулей пробило… Во дырка какая!.. – двумя пальцами за эту дырку папаху подцепил, по дороге прыгает, — вот это да!.. Вот это дырка!..

Я тоже в эту дырку на папахе пальцами слазил, тоже с папахой по дороге попрыгал, и побежали мы домой. И ты думаешь что, хоть один из нас какой‑то страх испытал по поводу того, что буквально два-три сантиметра и пуля эта уже б не папаху, а голову Петькину в черепки разнесла?.. Да что ты!.. Он с неделю бегал и всем эту дырку на папахе показывал. Правда, когда до его матери, тёти Паши, об этом деле разговоры дошли, ох же и порола она его лозиной, я из‑за сарая наблюдал и радовался, что меня так пороть некому – ни отца, ни матери… А тётя Паша с Петьки штаны сняла, голову коленями зажала, лупит, а сама плачет и смеётся, и причитает тонюсенько так: «Дурак, дурак!.. Как же ты живой остался?!»

Потом отец ненадолго смолк:

— Ну, и что ты думаешь, мы с Петькой Чудным какой‑то коровы тогда испугались бы?.. Да ни в жизнь!..
А папаху Петькину Тётя Паша тогда зашила, выстирала, так я её на Петьке ещё и после войны не раз видел… Во какая прочная оказалась! А может, ничего другого на голову надеть не было… 

Юрий Макаров