Горшочек масла

После того, как умерла мать, я стал бывать в родном хуторе чаще. Отцу было тогда под семьдесят, выглядел он ещё бодро, сам управлялся по дому и с огородом. 

Каждый раз, приезжая к отцу, я открывал в нём что‑либо новое, незнакомое, чего не знал, да и не мог знать о нём, хотя и был мне отец родным, близким человеком, а вот, поди ж ты…

Так было и на этот раз. Я только забылся спокойным, как бывало в детстве, сном, видимо потому, что спал в той же комнате, в которой прошло моё детство, и на той же старой кровати. Только подушки да постельные принадлежности были другими. Но ощущение уюта, того давнего, детского, присутствовало в этой комнатке, на этой прочной металлической кровати с высокими решётчатыми спинками с блестящими никелем шишаками.

Сон уже почти полностью овладел мною, но до моего сознания пробилось, как отец встал и начал возиться на кухне. Что‑то переставлял, звякнул тарелкой, доставая её из шкафчика, потом по комнате разлился запах борща и через некоторое время я услышал сопение, чирканье ложкой по тарелке. Отец ел…

— Бать, ты ночью подкреплялся, что ли?.. – спросил я утром, — половина первого ночи была. Не поздно?.. А то, доктора говорят, что поздно есть вредно…

— Ничего, — как‑то неопределённо махнул рукой отец, — не умру…

То же самое повторилось и во вторую ночь, и в третью, и в четвёртую. Отец вставал, сопел, основательно кушал и уходил к себе спать.

— Мы же с тобой вчера неплохо поужинали, — я снова затронул эту тему, — слышу, а ты опять ночью ешь… Не наедаешься, что ли?..

— То ты ничего не знаешь, — вдруг сказал отец. – Мы в войну, когда с мачехой остались, чего только не пережили. Мачеха Варвара Петровна молодая была, а нас, детей, трое: сестра Маня, брат младший Коля, да я. Жили впроголодь и христарадничать приходилось… Эх… — вздохнул он. – Особенно когда в хутор только немцы вошли… У нас дома шаром покати. В хате стол стоял – отец перед войной его из райцентра привёз, с дверцами и двумя полочками внутри. А в столе стоял небольшой горшочек с коровьим маслом – мачеха его откуда‑то принесла… Мы суп из разной травы варили, и этим маслом заправляли – вкусно было, а скорее от голода нам так казалось. Так вот, немцы как зашли к нам, начали по хатам шастать: «Яйко, млеко, — кричат, — тавай, тавай!» Зашёл один и к нам в хату. Здоровый, весёлый, с автоматом наперевес: «Матка, яйко, млеко, тавай!.. А то, пу-пу-пу!..» — говорит, и на нас с Маней и Колей палец указательный наставляет, как пистолет. Мы все на лавке сидим, прижались друг к другу. У меня одна мысль: хоть бы в стол не заглянул. А он, представляешь, открывает стол и сразу за горшочек. Мачеха как крикнет: «Не трогай!..» — и к нему подалась. А он на неё автомат наставил: «Но-но, матка…», а сам пальцы в горшочек запустил, масло попробовал: «Гут, гут…», — сапогом по двери хряснул и ушёл весёлый… Поплакали мы, а что поделаешь?..

И вот тут началось. Почти неделю у нас крохи на столе не было. Представь, есть хочется… Походим мы походим вокруг стола, откроем, а там ничего нет. Сходить бы к кому‑нибудь, да поначалу‑то мы немцев очень сильно боялись. Так в стол пустой и заглядывали, пока тётка одна кувшин молока не принесла и лепёшек из отрубей, да лебеды…

Потом отец грустно улыбнулся:

— Да, а немца того, что горшочек унёс, я ещё раз видел, — сказал он.

— Как? – удивился я.

— Это уже в сорок третьем году было, когда нас освободили. Гнали тогда целую колонну пленных немцев через наши Галушки. Гнали на Колесняки, потом на Олейники и дальше — до Валуек, железнодорожной станции. Километров шестьдесят им идти туда надо было. 

Мне тогда только пятнадцатый год пошёл. Был конец января, морозы стояли страшные. Смотрим, немцев нескончаемо. И всю эту колонну автоматчики сопровождают. Автоматчики одеты были хорошо, все в белых овчинных полушубках, в валенках, шапки на них со звёздочками. А немцы… Ей богу, на них жалко смотреть было. Ноги и головы каким‑то тряпьём поукутаны, идут, иные плачут… А нам, пацанам, интересно посмотреть, высыпали на улицу. Некоторые подбегали к ним, за одёжку дёргали и кричали: «Эй, фриц!.. Что, холодно!?» Подбежал и я. Дёрнул немца за рукав, поворачивается он ко мне, и я вижу, что это тот самый, весёлый, который тогда у нас горшочек с маслом забрал. «Ага, гад, нажрался масла!.. – закричал я, и стал кидать в этого немца комья снега и всё, что попадалось мне под руки, — наелся?!»

Мне было обидно, что этот, именно этот немец отнял у нас последнее масло, и мы целую неделю сдыхали от голода. Я плакал, бежал за колонной, и всё бросал и бросал в немца комья снега. Очнулся почти около Козинного — хутора, что был от нашего километра за полтора. Слышу, а мне автоматчик – солдат-хохол говорит: «Ну, хватыть, хватыть, хлопчик… Иды до дому, до матэри, а то вже вэчерие…»

Я ещё больше расплакался, потому что матери у нас не стало от тифа ещё до войны и на отца мы уже похоронку получили. Но немца, который, бедный, уже и не знал куда от меня деваться, и только беспомощно закрывал лицо руками, я оставил… Постоял немного и пошёл домой… Только знаешь, я сейчас всё думаю, а может это и не тот именно немец был, который горшочек с маслом забрал… А может и тот…

И отец замолк.

— А при чём тут твои поздние трапезы?.. – всё ещё не понимал я.

— Трапезы, трапезы… — передразнил меня отец, — стол мне тот, наш пустой, уже с неделю снится. Будто ходим мы вокруг него и я, и Маня, и Коля, и мачеха… Открываем, а он пустой. А есть так хочется, просто невозможно… Первый раз я до самого утра мучился. А потом встану, поем, и сплю… Сон тот уже не беспокоит…

— Да-а, — думал я, лёжа в постели, в очередной раз укладываясь спать, — досталось бате. На всю жизнь голодуха в мозги въелась… На всю… Не дай бог такое внукам пережить…

Я на мгновение представил своих маленьких внучек и внука у того военного пустого прадедовского стола, дыхание у меня сразу перехватило, к горлу подступил комок, защемило сердце. Я встал, накапал себе корвалола, выпил и снова улёгся на кровать. Уснуть я не мог долго, а отец, как ни странно, в эту ночь спал и к столу не выходил. Может, скатилась эта беда с его души, потому, что высказал он её мне? «Говорить надо бы почаще с батей… Почаще… — подумал я, и тёплая волна сна накрыла, наконец, и меня.

Юрий Макаров